Все статьи
София Парнок. О произведениях Брюсова
По поводу последних произведений Валерия Брюсова
София Парнок
Семь цветов радуги. Египетские ночи
"Алхимик, на огонь погасший горна
Смотрю без слез в своем безгрезном сне".
В. Брюсов
|
В предисловии к последнему своему сборнику Брюсов говорит о себе, как учитель словесности о великом поэте: с апломбом и полным непониманием.- "Тогда, в 1912 году, автор полагал, что своевременно и нужно создать ряд поэм, которые еще раз указывали бы читателям на радости земного бытия во всех его формах"... Но разразилась война, и "автору показалось, что голос утверждения становится еще более своевременным и нужным после пережитых испытаний". И вот он,- подарок человечеству: "Семь цветов радуги".
Это - не "Urbi et orbi", не "Стефанос", не "Все напевы", даже не "Зеркало теней",- это сборник стихов, столь слабых, что только интерес к творческому пути Брюсова вызывает нас к критике этой книги.
Начиная с предисловия и эпиграфов ("Еще есть долг, еще есть дело, остановиться не пора!" К. Павлова. "Naviget! haes sununa est..." Виргилий), с первых страниц книги, мы присутствуем при том, как автор, пользуясь всевозможными приемами красноречия, убеждает читателя, читателя, а главное - самого себя, в том, что он, Брюсов, должен писать стихи, что его струнам "должно звучать", что он не мог "не слагать иных, радостных, песен, ибо однажды оне должны прозвучать!" Не нужно быть особо тонким психологом, чтобы понять происхождение столь упрямо повторяющихся императивов. Человек не станет с исступлением доказывать, что в нем должно быть то, что в нем, действительно, есть, если к тому же этого у него никто не отнимает. Именно потому, что Брюсов теперь не совсем уверен в том, что он "не мог не слагать" песен, т.е. в том, что он - поэт и, следовательно, труд всей его жизни не прошел даром, именно поэтому он упрямо говорит: "в себя я полон вещей веры" и, дальше, точно раздразненный чьим-то дерзким вызовом, спесиво заявляет:
И в длинном перечне, где Данте, где Виргилий,
Где Гете, Пушкин, где ряд дорогих имен,
Я имя новое вписал, чтоб вечно жили
Преданья обо мне, идя сквозь строй времен.
От этих неуклюжих, интеллектуально и музыкально беспомощных стихов, в которых Пушкин, вследствие метрической неловкости Брюсова, превращается в какого-то неизвестного "Пушкин где",- до "Памятника" - один только шаг. И, точно, переворачивая страницу, находим "Памятник":
Мой памятник стоит, из строф созвучных сложен.
Кричите, буйствуйте,- его вам не свалить!
И, в пылу борьбы с воображаемыми озорниками, Брюсов выкрикивает: "Я есмь и вечно должен быть..." "Прославят гордо каждый стих"... "Ликуя назовут меня - Валерий Брюсов"... Назовут ли его и назовут "ликуя" или не ликуя, в конце концов, не столь уже важно,- "Памятник" Брюсова интересен нам постольку, поскольку он сложен из строф. Внимание Брюсова обращено не на власть поэта над душами, а исключительно на литературные заслуги. Доблесть Брюсова - в прочности сложенных слов: "распад певучих слов в грядущем возможен". Весьма характерен выбор слов в этом стихотворении: "строфа, слово, страница, стих". Слово "душа" встречается в "Памятнике" один только раз и в роковой для автора комбинации:
Повсюду долетят горящие страницы,
В которых спит моя душа.
Этим страницам, в которых его душа спит, Брюсов пророчит славное путешествие - "в сады Украины, в шум и яркий сон столицы, к преддверьям Индии, на берег Иртыша" и "за пределы печальной родины" - к немцам и французам. Кто станет оспаривать, что строфа Брюсова - прочная и, в большинстве случаев, художественная работа! Но памятник, воздвигнутый из строф - непрочный памятник. Брюсову нечем любезным быть народу, да впрочем он и сам определяет круг грядущих свои почитателей,- "это люди разных вкусов". Они-то и назовут его "ликуя "Валерий Брюсов".
Брюсовский "Памятник" - примечательнейший образец самохарактеристики. Мы знаем еще только один такой - в Генуе, на Campo Santo. Среди богатых мраморных изваяний стоит одно, изображающее женщину, украшенную ожерельем из баранок. Необычность такого украшения привлекает внимание. Надгробная надпись гласит: "Я всю жизнь торговала баранками, чтобы накопить деньги себе на памятник в Campo Santo".- Брюсов вся жизнь писал стихи, чтобы купить себе памятник на парнасском кладбище, "где Данте, где Виргилий, где Гете, Пушкин где". Булочница в надгробной надписи поминает баранки, Брюсов - строфы, страницы и т.п.
С великим терпением, с маниакальным упорством, в течение всей своей долгой литературной деятельности, стремился он сделаться поэтом.
"Музыку он раздел, как труп. И мастерство поставил он подножием искусства." Он стремился воздвигнуть на этом подножии истинные выси, и справедливость требует признать, что он умел принуждать свою мечту к подлинному творчеству. Если по многочисленным стихотворным и прозаическим работам Брюсова проследить границы его творческих возможностей, эта гениальная остервенелость воли производит, поистине, жуткое впечатление: Брюсов создавал поэта из чистейшего "ничего".
Нам, его современникам, трудно вполне оценить превосходную цельность этого психологического феномена, слишком многое в биографии Брюсова увлекло бы нас к число человеческой оценке его личности. Но будет время, какой-нибудь потомок разыщет его жизнеописание и восхитится безнравственным восхищением художника. Ибо все приметы того, чего стараются теперь не видеть, или прощают Брюсову его поклонники, покажутся этому, грядущему, прекрасными в своей законности. И - кто знает?- быть может, Брюсов, сам столь скупо одаренный вдохновением, станет вдохновительным образом для чьего-нибудь творческого воображения. Кто знает,- может быть, будет написан новый Сальери, не тот великий Сальери, у которого был свой Моцарт, а Сальери - вечный жид, для которого Моцарт - опасность гения - скрыт даже в футуристе.
Но как ни мешает нам близость поставленной перед нами фигуры, мы все же, за случайностью "человеческого", не можем не чувствовать то "неслучайное", что делает Брюсова - "образом". В отличие от большинства современных стихотворцев, играющих то самих себя, то разных экзотических существ, Брюсов всю свою жизнь, как сумасшедший актер, играет одну только роль: он играет великого поэта. Мы - зрители трагического представления: на наших глазах воля, доведенная до страсти, достигла наивысшего напряжения, и теперь мы присутствуем при гибели ея.
"Семь цветов радуги" созданы последними усилиями ослабевающей воли.
Памятуя, что поэту свойственно давать отклик вдруг "на всякий звук"4, Брюсов старается быть человечным и универсальным. Здесь - любовь и смерть, и природа, и война. И ни в одном стихотворении Брюсов не достигает той пленительной внезапности, в которой - сладчайшая тайна поэтического очарования. В большинстве случаев стихи этого сборника написаны "на тему". Так пишет сочинения "первый ученик" - с равным вдохновением о том, что мило ему и безразлично, пишет не перед лицом Бога, а "на пятерку", стараясь при случае блеснуть познаниями из истории, географии, истории литературы и т. д.
За исключением нескольких стихотворений, вызванных истерикой самоутверждения себе наперекор и немногих образцов удачной работы (как напр., "Ultima Thule", "Крот" и др.) - весь сборник написан потому, что автор счел "своевременным создать ряд поэм". Брюсов счел своевременным заставить себя откликнуться на целый ряд разнообразных явлений. О том, что это ему не удалось, что эти "поэмы" "созданы" без всякой внутренней необходимости, и рождению их не предшествовало не только музыкальное беспокойство, свидетельствуют разительная скука и скудность их ритмической жизни. По определению самого Брюсова: все вокруг
"Поет назначенными метрами
Хвалу стоустую земле".
Задача поэта уловить своим собственным слухом эти "назначенные метры" во "всем вокруг" и в самом себе. Брюсов же довит их не из первоисточника, а из воспроизведений "назначенных метров", сделанных другими поэтами. Благодаря поэтической эрудиции, выбор у Брюсова велик. Но недостаточно иметь из чего выбирать, надо уметь выбирать, и нельзя не подивиться тому, насколько ослабевает в Брюсове музыкальная чуткость. Он в большинстве случаев уже не в силах обострить свой слух до понимания соответствия интеллектуального и музыкального содержания стиха. Если прежде Брюсов мог быть ритмически пассивен, то теперь он ритмически жалок. Что означает такая скороговорка:
А когда золотило чудо
Амстердам, и Лейден, и Анвер,-
Те же дали видели отсюда Гальс,
Ян Стен, Гоббема и Фермер.
* * *
Как нежные бутоны превращают лепесты
В ярко радостные розы, ало-красные цветы.
* * *
Иль мы тот народ, кто обрел
Двух сфинксов на отмели невской,
Кто миру титанов привел,
Как Пушкин, Толстой, Достоевский?
* * *
Умершим мир! Но мы, мы дышим.
* * *
Ты переполнил чашу меры,
Тевтон,- иль как назвать тебя!
Подобных образов не счесть, и поистине делается и неловко и грустно при восклицании Брюсова: "Опять в душе кипит избыток и новых форм и буйных слов". Где эти "буйные слова"? А "новые рифмы"? Источник их - злоупотребление именами собственными. Этот прием не скрашивает мертвенности стиха и неудовлетворенность читателя усугубляется еще одним естественным чувством - подозрительностью. Самая искусные рифмования с именами собственными вызывают чувство непервоклассного удовольствия, схожего с тем, которое мы испытываем при "опасных номерах" цирковой программы. Полька или вальс обрываются, в оркестре начинается зловещее "трррррр",- и с высоты стеклянного купола, вниз, по натянутому стальному канату, летит какая-нибудь всемирная цирковая знаменитость. Публика ошеломлена, благодарна и рада, что это, наконец, кончилось. То же чувствуем мы, в лучшем случае, от "новых рифм". Но большей частью нам не страшно и мы просто не верим. Не верим, не только тогда, когда Брюсов говорит, что слышит:
"Размер ямбического триметра"...
"В твоем глухом гуденье, Иматра".
Не верим даже тому, что "ночь прильнула к яхте", когда "яхта" рифмована с "ахти", что "лодка ветром качаема", когда это происходит на "Сайме", не верим в "садовые флоксы", когда они присосежены к "Вуоксе", и т. д., и т. д. Одним словом, делаемся несговорчивейшими скептиками.
Но Брюсов сам, верит ли он в свои "буйные слова и новые фирмы", в то, что "опять в душе кипит избыток"?
Пусть ангелы и демоны покорно
Встают опять в мерцающем огне,-
Алхимик, на огонь погасший горна
Смотрю без слез в своем безгрезном сне.
Алхимик еще вызывает ангелов и демонов, но точно ли они "встают опять", и в каком же "мерцающем огне", если огонь горна погас?
Очевидно, не только то, что мечта Брюсова, прежде его "верный вол", отказывается работать, но и то, что погонщик его устал ее понукать, что "кнут" его уже не "тяжел".
Сон алхимика - "безгрозен", и Брюсову остается либо довольствоваться невинными комбинациями с "новыми рифмами", либо жить на счет чужих грез. Думается, что опыт с пушкинскими "Египетскими ночами" - начало целой вереницы такого рода работ и последнего поэтического периода Брюсова.
Брюсов дописал "Египетские ночи". Что сказать об этом? В предисловии к этой поэме Брюсов услужливо указывает читателю: такие-то строки - Пушкинские, а такие-то "всецело мои". Потешиться по поводу такой услужливости слишком легко для того, чтобы мы воспользовались этим случаем. Нельзя отказать Брюсову в несомненной ловкости фальсификатора. В поэме попадаются куски хорошей мозаики. Работу можно было бы назвать добросовестной, если б не явно порнографические описания любовной сцены в 5-й главе поэмы.
Поэма дописана не достаточно блестяще для того, чтобы полюбить ее, не достаточно дурно для того, чтобы возненавидеть ее.
Можно сказать, что "художник-варвар" "свой рисунок беззаконный" "чертит" не "бессмысленно".4
Оставим книжным регистраторам радость подсчета хороших и слабых произведений поэта. Брюсов выпустил сборник слабых стихов, отважился дописать "Египетские ночи" и, вероятно, сделает еще не одну такую бестактность. Нужно помнить только одно: Брюсов не человек, а образ.
Январь 1917 г.
Комментарии
"Северные записки", 1917, Январь, Сс. 157-162.
Психологический портрет Брюсова в этой статье Парнок очень схож с цветаевской трактовкой образа поэта в ее широко известном очерке "Герой труда" (1924). Влияние статей на очерк (и шире - литературной позиции Парнок на самоопределение Цветаевой) кажется нам несомненным.
[1] Валерий Брюсов.
Стихи 1912 - 1915 г. Москва. Издательство К. Ф.
Некрасова. 1916 г. Ц. 2 р.; Валерий Брюсов.
Египетские ночи. Поэма в б главах. (Обработка
и окончание поэмы А. Пушкина). Альманах "Стремнины".
1. Москва. К-во Л. А. Слонимского. Ц. 2 р. 50 к.
[2] Курсив в цитатах - мой. А. П.
[3] Отсылка к строкам пушкинского "Эха" (1831) "На всякий звук / Свой отклик в воздухе пустом / Родишь ты вдруг".
[4] Парафраз строфы из пушкинского "Возрождения" (1819):
Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чернит
И свой рисунок беззаконный
Над ней бессмысленно чертит.
Источник - Парнок С. Сверстники / Книга критических статей, М., Глагол, 1999 г. Комментарии Андрея Полянина. Литературные страницы Николая Доля.
|
